не могла выбрать, в каком костюме ехать, хотя вчера еще все было согласовано с Железной Клавой, отглажено, примерено и одобрено.
На улице свежо пахло капелью, и днем ожидалась настоящая весна.
У каждого режиссера свои ритуалы и приметы. Вольдемар Псоу перед началом съемок поливал Шампанским хлопушку, а остаток вина в бутылке пускал по кругу. Кроме Моны Ли, в картине, в массовке, снимались мальчики и девочки — во дворце султана работа нашлась для всех. Пока ассистент держала на вытянутых руках мокрую, липкую, хлопушку, суша ее под прожекторами, Псоу, прохаживаясь перед съемочной группой, говорил речь, стараясь быть оригинальным. Обрисовав в общих чертах необходимость экранизации для детей арабских сказок, он умолчал о том, что они не совсем для детей предназначались, но свел все к великим гуманистическим идеалам. Привычная ко всему группа хмыкала, делала заинтересованные лица и мечтала о том, чтобы отсняли сегодня хотя бы один эпизод. После аплодисментов Вольдемар раскланялся, высоко пропел — «Фильм-фильм-фильм!» и уселся на раскладное кресло, на спинке которого бутафоры отпечатали по трафарету имя «WOLDEMAR». Мягкий знак в латинице не был предусмотрен. Псоу подали рупор, выгородку залило белым светом — снимали сцену «Фонтан». Марченко, в легких шальварах и чадре, призывно качая бедрами, изображала девушку из гарема. Саша Архаров, стараниями гримеров получивший загар цвета дымящегося какао, пробирался на заднем плане, в кустах неизвестных, но явно южных растений. Мона Ли, одетая во что-то, наподобие казакина, сидела у фонтана, извергающего пенные струи, и перебирала струны инструмента, смутно напоминавшего дутар. Восточный колорит был дополнен тенью от верблюда и разбросанными тут и там даргинскими кувшинами. Сделали восемь дублей. Как ни странно, Мона Ли держалась уверенно, слова не путала, камера, приближая ее лицо, передавала тончайшие нюансы переживаний, а вот Саша Архаров, снявшийся уже в шести фильмах, профессионал и природный актер от Бога — сбивался, жевал текст, опрокидывал горшки с цветами и выглядел просто дурак дураком. В конце концов Марченко не выдержала, ушла с площадки и сказала, что в любительском кино она сниматься не будет. Первый день был завален, что, по приметам, не сулило ничего хорошего в дальнейшем. Мона Ли уже научилась сама разгримировываться, и, сидя перед зеркалом, обложенном с трех сторон лампами, чтобы не было теней, аккуратно смазывала личико вазелином и промокала лигнином, и на мятой его поверхности отпечатывалось ее лицо.
— Что с тобой случилось? — орал Псоу на Архарова, — ты что, дурак? Мы с тобой прогнали всю сцену вчера, а что — сегодня?
— Не знаю, не знаю, — Саша теребил ворот рубашки, — я просто, как заколдованный! Я слова забыл! Я ведь — ну вы же знаете, я ведь не мальчик уже, но я абсолютно был в таком зажиме…
— А ты не влюбился, часом? — Псоу взял Архарова за подбородок, — Сашенька? Не влюбился???
— В кого, — Архаров отвел глаза, — в Марченко?
— Да, уж не в Ларочку ли? Если мне не изменяет память, на съемках «Времен странствий» у вас что-то было, нет? А?
— Да ладно вам, — Архаров потянул с вешалки куртку, — я сам не знаю. —
Архаров врал. Лицо Моны Ли, странно трансформируясь, принимало черты взрослой девушки, едва он произносил про себя ее имя. «Мона, Мона. Мона. Мона.» — неотвязно звучало в нем уже третий месяц подряд.
Сидя за комплексным обедом в кафешке «Госфильма», Вольдемар Псоу, задумчиво гоняя разбухший чернослив в стакане с компотом, говорил Нелли Аркадьевне, второму режиссеру:
— Нелька, надо что-то делать с Архаровым. Он нам все завалит.
— Опять Марченко? — Нелли, умная, резкая, безнадежно некрасивая, но имевшая кучу любовных романов в анамнезе, пила минералку. — У них же все сошло на нет? Архаров же завел с дочкой той, из Большого — помнишь? Балеринка?
— Да с ней давно все кончено, — Псоу скривился, — теперь там какая-то народная певица с балалайкой. Архар четко съехал насчет Моны. Конкретно!
— Вольдя, брось, — Нелли содрала целлофан с сигаретной пачки. — Мона — да, она, безусловно — произведение искусства, но она — девочка. Девочка, которой 9 лет. Даже не 12, он что, собирается с ней играть в куклы? Архаров бабник, а не… Нелли выругалась. — И ты, будь любезен, перестань строить такие гипотезы.
— Нелка! Ты не представляешь, что с ним творится! Он будто под гипнозом. Вчера же сорвали съемку фактически. А дальше? дальше, прости меня, натура. Пески там, Самарканд-Бухара-Ташкент. И там появление Моны вызовет, сама понимаешь, что!
— Ты вечно преувеличиваешь, — Нелли поднялась, — давай сейчас отснимем финал, с матерью, но без свадьбы, и весь зоопарк с верблюдами-павлинами. Все утрясется, уверяю тебя.
Марченко ходила по квартире, пиная ногами мебель, хлопая дверьми, — свое неудовольствие она выражала шумно.
— Послушай ТЫ, девочка! — она обернулась к Моне Ли, сидевшей на краешке дивана, — ты сегодня сорвала съемки. Ты сорвала!
— Я ни в чем не виновата, — Мона Ли подалась вперед, — я же не спутала ни слова, и у режиссера ко мне не было вопросов. Он же ругал Архарова…
— А почему он ругал Архарова, ты не знаешь? — Лариса Борисовна впилась в Мону глазами, — не знаешь?
— Нет, не знаю, — Мона Ли покачала головой. — Я тут ни при чем.
— Да? А ты, просто маленькая стерва, как я посмотрю, — Марченко упала в глубокое кресло, — маленькая, а стерва! Ты обладаешь той удивительной силой, название которой тебе знать еще рано. Могу себе только представить, что будет через семь-восемь лет, а то и раньше. Архарова, скорее всего, Вольдермарш заменит, иначе вы взорвете все. Жаль, он хороший партнер. А я его больше не получу… никогда. — Марченко помолчала. — Знаешь, я, наверное не смогу возиться с тобой. Я, в конце концов, не нянька. Вот так, деточка. Как хочешь, так и понимай. Звони папе. Пусть он думает. Вот так, — добавила она еще раз.
Архаров мрачно надирался в баре гостиницы «Столица». Сначала пил коктейли со щебечущими девушками — валютные проститутки так любили его, что обслуживали не за деревянные, а за — бесплатно. Потом подсела золотая молодежь, считавшая шиком выпить в компании известного актера, к ночи уехали на чью-то квартиру на Кутузовском, слушать диски, курить то, что не положено и смотреть на экране видеомагнитофона то, что уж совсем не вязалось с обликом строителя коммунизма.
В Одинцово, при свете уличного фонаря, было видно, как стоит на крыльце дома немолодой мужчина и курит, и смотрит на дорогу, пустынную в этот час.
Глава 26
Мона Ли легла спать, но не спала, а смотрела, по своей привычке с детства, в потолок. Скорость, с которой ей приходилось взрослеть, оставаясь девчонкой, была запредельной. Вот, — думала она, — я — сирота. Я никому не нужна. Не нужна отчиму. Не нужна Ларисе Борисовне.
